Научное приложение. Вып. LXХVIII НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук КОНСТАНТИН А. БОГДАНОВ VOX POPULI Фольклорные жанры советской культуры Москва Новое литературное обозрение 2009 4 Константин А. Богданов. Vox populi 5 УДК 398.2(47)”19" ПРЕДИСЛОВИЕ, ИЛИ ЧТО ББК 82.3(2)6<003 Б73 ФОЛЬКЛОРНОГО В СОВЕТСКОЙ КУЛЬТУРЕ НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ Научное приложение. Вып. LХХVIII Изучение советского прошлого так или иначе имеет дело с вопро< сом «КАК это могло быть?». Начиная с первых послереволюцион< ных лет, очевидцы событий, происходящих в советской России, охотно прибегали к эпитетам и метафорам, изображавшим совет< скую действительность как противоречащую не только известно< му социальному опыту, но и здравому смыслу. Несомненно, что поводов для таких оценок было достаточно как у современников, так и у тех, кто судил и судит об истории, культуре и повседнев< ном быте советских людей ретроспективно. Происходившее в стра< Богданов К.А. не легко напрашивалось на то, чтобы видеть в нем коллективное Б 73 Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры. — М.: умопомешательство, результат недомыслия и проявление античе< Новое литературное обозрение, 2009. — с., ил. ловеческого в человеке, торжество культурной энтропии и антигу< манизма1. Пафос подобных суждений не обошел стороной и соб< В книге на обширном фактическом материале анализируются дискурсив< ственно научные исследования в области советской истории и ные особенности советской культуры 1920—1950<х годов — эффективность культуры. Примеры нелепицы и абсурда — абсурда зловещего, «ключевых понятий» идеологии в коммуникативных приемах научного пугающего или пусть только курьезного — изначально составляли убеждения и художественной выразительности. Основное внимание авто< контекст, симптоматично объединивший традицию (анти)советс< ра сосредоточено на тематических и жанровых предпочтениях в области кой сатиры (от романов Ильи Ильфа и Евгения Петрова до Алек< фольклористики и «народного творчества». Автор дает свои ответы на сандра Зиновьева и Владимира Войновича) с предметом советоло< вопросы: на каких риторических, социально<психологических и институ< гии (если понимать под советологией не только политологическое циональных основаниях в советской культуре уживаются соцреализм, эпос «кремлеведение», но изучение явлений и событий, разноаспектно (и квазиэпос), сказка (и «советская сказочность»), пафос пролетарской бдительности и популярность колыбельных песен, дидактика рациональ< характеризующих специфику советского социального опыта2). ности и едва ли не магическая вера в «заговорную силу» слова. Концепции и методики, призванные прояснить особенности внутренней и внешней политики советских властей, заведомо УДК 398.2(47)”19" апеллировали при этом к объяснению не нормы, но патологии. В ББК 82.3(2)6<003 наиболее элементарном виде «антропологические» аргументы на ISBN 978(cid:23)5(cid:23)86793(cid:23)671(cid:23)6 этот счет сформулировал немецкий историк античности Отто Зеек, настаивавший на излюбленном им (и восходящем к истории древ< негреческой политической мысли) тезисе о принципиальном не< равенстве людей, изначально конфликтном сосуществовании вы< сокоодаренных одиночек и бездарной, завистливой толпы. В введении к «Истории развития христианства» (1921) Зеек объяснял происходившее в советской России как наглядное воспроизведе< © К.А. Богданов, 2009 ние ситуации гибели античной цивилизации — победой «худших» © Художественное оформление. «Новое литературное обозрение», 2009 над «лучшими»3. В последующие годы в объяснение видимых несо< образностей советской действительности ученые<советологи час< 6 Константин А. Богданов. Vox populi Предисловие, или Что фольклорного в советской культуре 7 то обращались к историческим аналогиям, демонстрирующим эк< идеологии и не искавшие им социальной или культурной альтер< сцессы властного произвола и пределы социального терпения. нативы, искренне (или не очень) одобрявшие решения партии и Терминология, позволяющая представить особенности политичес< правительства, искренне (или не очень) готовые «к труду и оборо< кого управления в терминах нормы и ее нарушения, оказывается не» и т.д. Между тем в своих крайностях тоталитарная и ревизио< уместной и в этом случае — и не только, конечно, применительно нистская парадигмы советологии предстают вполне взаимозамени< к истории СССР, — в нелишнее напоминание о том, что история мыми. И та и другая предъявляют читателю метанарратив, который самих институтов политической власти является примером про< равно позволяет задуматься об иерархии факторов, способствовав< цесса, который, по давнему замечанию Харольда Лассвела, делает ших живучести советского социального опыта (будь это наследство особенно явными иррациональные основы социальности. Если дореволюционных традиций власти, инерция культуры, воздей< целью политики является разрешение тех противоречий, которые ствие террора на массовое сознание и социальную психологию и изначально присущи человеческому общежитию, то ясно и то, что т.д.)9. Старые доводы о привлекательности коммунистических способы такого разрешения не ограничиваются сферой рациональ< идеалов остаются небесполезными и здесь — хотя бы в том отно< ного4. Сам Лассвел считал на этом основании возможным изучать шении, в каком они проясняют готовность советского человека политику с точки зрения психопатологии. Соблазн медицинской претерпевать невзгоды настоящего в виду безальтернативно и психиатрической терминологии в еще большей мере коснулся счастливого будущего10. тех историков культуры и литературоведов, кто, вслед за Лойдом Эсхатологически «ретроспективное» отношение к текущей Де Моссом, пытался понять прошлое с опорой на методы психи< истории, оценка ее как бы из уже состоявшегося будущего вычи< атрии и, особенно, психоанализа5. Исторические аналогии, позво< тываются из советской версии марксизма вполне определенно. ляющие усмотреть в советском прошлом закономерности (или «Воспоминания о будущем» характеризуют советскую пропаганду превратности) общечеловеческой истории, варьировали — в сопо< с первых послереволюционных лет, закономерно соответствуя дав< ставлениях соратников Ленина с якобинцами, Сталина с Иваном но отмеченному противоречию постулатов о детерминированно< Грозным и Петром I, советского тоталитаризма с немецким фашиз< сти мировой истории и ее зависимости от революционного вмеша< мом и китайским маоизмом и т.д.6, — но в целом подразумевали тельства, с одной стороны11, и квазирелигиозному характеру предсказуемый вывод: происходящее в советской России может марксистского учения — с другой12. Мирча Элиаде, концептуаль< быть названо иррациональным и абсурдным, но рационально но противопоставивший ощущение линейного (мирского) и кру< объяснимо насилием власти, зомбирующей пропагандой, страхом гового (священного) времени, неслучайно связал последнее не и социальным фанатизмом. только с архаическими культурами, но и с реализацией марксист< Девальвация «тоталитарной парадигмы» западной советологии ской утопии, ставящей своей целью построение общества, созвуч< осложнила представление об однонаправленности механизмов ного мифологическим грезам о Золотом Веке. Маркс, по Элиаде, социального контроля в советском обществе и придала большее лишь осложнил этот столь распространенный в архаических куль< значение детализации дискурсивного взаимодействия между вла< турах миф мессианской идеологией иудеохристианства — ролью стью и обществом (с учетом того, что инстанции властного конт< проповедника<пролетариата, чья избавительная миссия приведет роля являются не только внешними по отношению к субъекту)7, но к последней борьбе Добра и Зла (Христа и Антихриста) и оконча< не изменила — или даже усилила — представление о советском тельной победе Добра13. обществе как обществе, уверовавшем в идеологическую утопию и Риторика советской пропаганды согласуется с рассуждениями потому принявшем в качестве неизбежного или должного вещи, Элиаде уже в том отношении, что метафизика истории и психоло< труднообъяснимые для человека западной демократии8. В целом гия терпения предстают в ретроспективе советского социального результат советологической ревизии выразился в том, что прежняя опыта взаимодополняющими условиями революционного проек< патология была объявлена нормой, а прежняя норма (например, та, изначально обязывавшего советских людей, с одной стороны, те, кто изнутри оценивали советскую действительность глазами к лишению и невзгодам, а с другой — к спасительному ожиданию. старорежимных либералов и западников) — патологией. Автори< Социологические опросы начала 1990<х годов показывают, что тетами в репрезентации советской культуры стали отныне не кри< представление о «советском человеке» как «человеке терпения» тики режима, но «простые советские люди», носители «интерио< (homine patienti), разделявшем вместе с тем относительную веру в ризованного советского опыта», усвоившие базовые ценности лучшее будущее, в основном остается определяющим для сужде< 8 Константин А. Богданов. Vox populi Предисловие, или Что фольклорного в советской культуре 9 ний о социально<психологической атмосфере, в которой жило Настоящий коммунист — это человек, который в комму< советское общество14. О широком доверии советских людей к са< нистическом Завтра был, видел счастливую жизнь на земле, мому коммунистическому проекту в это время говорить уже не прикоснулся уже к этой жизни. <...> В мыслях своих перено< приходится15, но до начала 1970<х годов ситуация представляется сился, внутренним взором видел, сердцем прикоснулся. И от< иной, — иначе невозможно объяснить, например, социологичес< пущен он оттуда на короткий срок, для того чтоб рассказать о ки удостоверенный успех, выпадавший на долю авторов и книг, ней людям, сказать, что близко она, и дорогу указать. А при< сочетавших незамысловатую пропагандистскую дидактику с мо< дется с боями идти — биться в первом ряду, вдохновлять и ве< рально<нравственными проповедями спасительного стоицизма. сти, жизнь положить, если надо...17 Таковы, в частности, бестселлеры конца 1940—1950<х годов — «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого (1946), «Дале< Приведенное рассуждение подразумевает представление об ко от Москвы» Василия Ажаева (1946), «Счастье» Петра Павлен< истории, превращающее современность в некое квазисакральное ко (1947), «Молодость с нами» и «Журбины» Всеволода Кочетова переживание того, что уже произошло в будущем. Применитель< (1947, 1952), «Времена года» и «Сентиментальный роман» Веры но к христианской историософии Карл Лёвит удачно определил та< Пановой (1953, 1958), «Хуторок в степи» Валентина Катаева (1956), кую ситуацию (теоретически воспроизводящую ход мысли, изве< «Битва в пути» Галины Николаевой (1957)16. Очевидная из сегод< стный европейской философии начиная с Платона, у которого няшнего дня идеологическая тенденциозность советского кине< обретение истины тоже есть своего рода воспоминание о буду< матографа тех же лет не препятствовала широчайшей популярнос< щем — воспоминание души о том, что было ей дано до ее рожде< ти «Молодой гвардии» Сергея Герасимова (1948), «Большой семьи» ния в мир) как «совершенное настоящее» (perfectum praesens)18. Иосифа Хейфица (1954), «Коммуниста» Юлия Райзмана (1957), Повторение в этом случае — залог того, что будущее предопреде< «Все остается людям» Георгия Натансона (1963), киноленинианы лено хотя бы в отношении своего прошлого. Сколь бы туманным Сергея Юткевича и Евгения Габриловича («Последняя осень», 1958, ни виделось советскому человеку коммунистическое завтра, он мог «Ленин в Польше», 1966) и многих других кинофильмов, в которых быть уверен, что у этого завтра останется сегодняшее позавчера: современный зритель зачастую не видит ничего, кроме назойливой Ленин, Сталин, революция, Отечественная война, первые полеты пропаганды и эстетического примитива. Можно утверждать, что в космос и т.д. Вся риторика советской и особенно сталинской про< горизонт «культурных ожиданий» 1960—1970<х годов в значитель< паганды предсказуемо строилась на фигуре воспоминания19, обя< ной мере определяется схожим умонастроением. Тиражирование зывавшего к такому переживанию истории, в которой время то ли пропагандистских лозунгов странным образом уживается в советс< остановилось, то ли движется по кругу — подобно смене времен кой культуре с патетикой искренности, интимности и этической са< года (вспомним стишок советского времени: «Прошла весна, на< моотверженности. Зачитывавшиеся до дыр издания «Роман<газеты» стало лето, — спасибо Партии за это!»). с произведениями Александра Фадеева и Константина Федина, Се< Лучше всего вышесказанное иллюстрируется применительно мена Бабаевского и Эммануила Казакевича, Антонины Коптяевой к советской культуре сталинского времени, и прежде всего приме< и Александра Чаковского, Федора Панферова и Михаила Шолохо< нительно к ее главному творцу — самому Сталину. По выводу Бо< ва, Афанасия Коптелова и Ивана Стаднюка, Константина Симонова риса Илизарова, детально изучившего личную библиотеку и марги< и Вадима Кожевникова, Валентина Овечкина и Александра Бека, налии Сталина<читателя, любимым историком вождя «без всяких Сергея Смирнова и Марии Прилежаевой, Виталия Закруткина и скидок» следует считать академика Роберта Виппера — автора книг Владимира Тендрякова, Сергея Сартакова и Виля Липатова, Сергея «Очерки истории Римской империи» (1908), «Древняя Европа и Воронина и Юрия Бондарева, Сергея Крутилина и Михаила Алек< Восток» (1916) и «История Греции в классическую эпоху. IX—IV вв. сеева, Ефима Пермитина и Владимира Солоухина своеобразно со< до Р.Х.» (1916), обильно испещренных сталинской рукой20. Иссле< четали ключевые темы и мотивы советской литературы: с одной сто< дователь<архивист не останавливался на исторической концепции роны — «партийность», «идейность», «народность», а с другой — Виппера: между тем последняя замечательна именно тем, что про(cid:29) любовь и совестливость, сердечность и порядочность. Герой снис< ективные историософские концепции неизменно описывались кавшей широкий зрительский успех пьесы Александра Крона «Кан< Виппером как концепции ретроспективные. Особенно недвусмыс< дидат партии» (1950) воодушевлял ту же аудиторию рассуждением ленно Виппер высказывался о социализме, видя в нем не проект о том, каким должен быть настоящий коммунист: будущего, но современный отклик на опыт прошлого — на уже 10 Константин А. Богданов. Vox populi Предисловие, или Что фольклорного в советской культуре 11 известные из истории попытки создания общественного строя, «Балтское движение», деятельность Б. Ваисова в Казанской губ., основанного на «добровольно<принудительном» труде21. «Человек «дело Бейлиса» и др.) как результат «патологического подража< эпохи сталинизма» изначально призван к тому, чтобы быть избав< ния», «индуцированного умопомешательства», обнаруживающего ленным от страха перед историей ритуальным возвращением к психоконтагиозный эффект, усиливающийся при определенных неизменной святыне — истории партии (печатный текст канони< социальных условиях (наличии сильного психологического лиде< ческого «Краткого курса истории ВКПб» характерно заканчивал< ра, групповой обособленности, роли медиальных средств и т.д.)27. ся крупно набранным извещением: «Конец»)22 и ее корифею — Социальные проявления революционного утопизма описывались «Ленину сегодня» (впервые в агиографическом пылу так назовет (уже у Кандинского, а позже у Сикорского и Бехтерева) схожим Сталина Анри Барбюс)23. Не удивительно и то, что политико<тео< образом. В послереволюционные годы такие описания детализует логический портрет сталинского правления строился на идее вез< работавший в Праге после своей эмиграции из России профессор десущности Сталина, присутствие которого мыслилось всевремен< психиатрии Г.Я. Трошин, подразделявший многообразие соци< ным и повсеместным: альных форм «психической заразительности» на формы «коллектив< ного психоза», этнографические эпидемии, а также демономаничес< Шахтер, опускаясь под землю, связывает с именем Стали< кие, идейные, революционные и бытовые эпидемии «текущего на свои рекорды. Кузнец на заводе посвящает свои достижения времени»28. Характерно при этом, что представления и идеи, транс< великому вождю. Колхозник, борясь за новый урожай, клянет< лируемые внутри религиозно<мистических и революционных ся именем Сталина. Ученый, садясь за письменный стол, мыс< групп (т.е. групп, в той или иной степени охваченных «психопати< ленно беседует со Сталиным24. ческими эпидемиями»), объяснялись Бехтеревым — в предвосхи< щение этнологическо<семиотических интерпретаций мифа и ри< Цитаты и примеры, созвучные вышеприведенному пассажу, туала — со ссылками на принцип «символической экономии»: можно приводить страницами, но именно поэтому сомнительно «ибо символика стремится заместить сложные явления какими< полагать, что их появление продиктовано исключительно серви< либо бьющими в глаза и во всяком случае выразительными и лег< лизмом, страхом или беспринципным цинизмом25. Более оправ< ко улавливаемыми знаками»29. В эти же годы называются и наи< данными в этих случаях представляются объяснения, дополняю< более главные источники социальной патологии, выразившейся в щие рассуждения о социальных механизмах идеологического российской революции: по мнению Николая Бердяева, таковыми контроля психологическими наблюдениями за типологически схо< следует считать апокалиптические идеи радикального сектант< жими примерами массовой истерии и коллективного психоза, об< ства30. В популярной в конце 1920<х годов книге Рене Фюлоп< наруживающего не только политико<идеологические, но также Миллера «Дух и лицо большевизма» эта идея приобретет «рели< религиозные и фольклорно<этнографические аналогии. Здесь, гиоведческую» и фольклорно<этнографическую определенность быть может, достоин грустной иронии тот факт, что в российской с оглядкой на традицию хлыстовства31, положив почин поиску истории примеры массовых истерий, демонстрирующих (по зна< возможных аналогий между политической деятельностью боль< менитой фомулировке Гюстава Лебона) «замену сознательной де< шевиков и «многообразием религиозного опыта» в дореволю< ятельности индивидов бессознательной деятельностью толпы», ционной России32. спорадически давали о себе знать на протяжении всего XIX столе< Религиоведческий, а также этнографический и фольклорис< тия (массовые формы «кликушества», широкое распространение тический подходы к описанию тоталитарных обществ сегодня хлыстовства и скопчества)26, но участились именно в конце XIX — представляются продуктивными прежде всего потому, что они начале XX века, положив начало социально<психологическим, эт< имеют дело, с одной стороны, с устойчиво воспроизводимыми нографическим и религиоведческим исследованиям закономерно< дискурсами социального насилия, а с другой — поведенческими стей коллективного (само)внушения. Основоположники таких и психологическими тактиками «добровольного» подчинения, исследований в отечественной науке — И.М. Балинский, А.А. То< компенсирующими до известной степени то, что извне предста< карский, В.Н. Ергольский, В.Х. Кандинский, Н.В. Краинский, ет как «террор среды» и «насилие власти»33. Физическое и «сим< П.И. Якобия, В.И. Яковенко, но прежде всего И.А. Сикорский и волическое насилие», проблематизированное Пьером Бурдье как В.М. Бехтерев — рассматривали бытовые проявления массовой неотъемлемый механизм легитимизации любой власти, в ретрос< одержимости («Малеванщина», «Тираспольские самопогребения», пективе советской истории принимает откровенно (квази)религи< 12 Константин А. Богданов. Vox populi Предисловие, или Что фольклорного в советской культуре 13 озные и (квази)фольклорные формы, дающие основание говорить также и с теми социально(cid:29)психологическими и медиальными обстоя< о самом советском обществе как об обществе традиционного или тельствами, которые, вероятно, содействовали актуальному суще< даже архаизированного типа34. Будем ли мы рассматривать такую ствованию самой советской литературы? «архаичность» как закономерное следствие политико<экономичес< Разговор о «фольклорности/фольклоризме» советской культу< кой регенерации дореволюционного общинного уклада через мо(cid:29) ры при таком подходе столь же законен, как и разговор о ее «ли< дернизацию35 или искать их источник в демографической ситуации тературности». Однако описание советской культуры с использо< в СССР ( многократном преобладании крестьянского населения и ванием фольклористической (а значит — и этнографической) устойчивой инерции «аграрного менталитета» в общественном терминологии по определению подразумевает не индивидуальную, сознании36), — в любом случае основанием для самих этих объяс< но коллективную специфику «дискурсивного потребления» — нений так или иначе служат тексты, позволяющие судить о пре(cid:29) большее внимание к аудитории, а не к автору, преимущественный имущественных дискурсах социального самоописания. Для историка акцент на рецепции, а не на интенции текста. В целом литерату< и экономиста такое самоописание представляет в известной сте< роцентристский и фольклористический анализы могут считаться пени вторичный интерес — в отличие от самих «исторических со< взаимодополнительными методами в выявлении эстетических, бытий»; для социологов и филологов, напротив, важнее содержа< этических, а в конечном счете — тематических и мотивных доми< тельные и формальные особенности как раз тех текстов, которые нант, предопределяющих собою дискурсивную динамику культур< коррелируют с «историческими событиями». Однако и в том и в ной (само)репрезентации. Степень определенности в этих случа< другом случае исследователю, допускающему возможность разго< ях пропорциональна мере редукционизма. При аналитической вора о советском обществе как о целом37, приходится считаться с достаточности образных или идеологических обобщений русская конвенциональной целостностью советской культуры, а значит, и культура может быть описана, например, как тяготеющая к «тота< со структурной соотнесенностью репрезентирующих ее текстов. литаризму» и/или «соборности»41, «грустным текстам»42 и танатог< С филологической точки зрения это означает, помимо проче< рафии43. Психоаналитическая редукция выявляет в ней же конфи< го, возможность выделения не только собственно содержательных гурацию кастрационных, садистских, мазохистических и иных (например — понятийно<концептуальных) особенностей советс< комплексов44. В принципе во всех этих случаях мы имеем дело с кой культуры38, но и тех содержательно<формальных критериев, по мифопоэтикой, которая выражает собою психосоциальные и ког< которым мы судим о различии и сходстве самих текстов (прежде нитивные предпочтения как творцов, так и потребителей культур< всего — в терминах риторики и поэтики). Можно предполагать, ных дискурсов и артефактов. Так, к примеру, известная работа что в самом общем виде искомые критерии небезразличны к ти< Евгения Трубецкого об исключительной важности для русского пологическому соотнесению властной и речевой организации об< фольклора образа Ивана<дурака подразумевает, что у этого образа щества (скажем, в терминах парадигмы «монархия, тирания, ари< есть не только соответствующая репрезентация в тех или иных фоль< стократия, олигархия, полития, демократия»)39. Однако на уровне клорных (кон)текстах, но и коллективная востребованность45. Мож< синхронной детализации функционирующие в обществе тексты но спорить в этих случаях, что чем порождается: предложение — обнаруживают разные типы системности как лингвистического, спросом или, напротив, спрос — предложением. Но было бы так и экстралингвистического (например — когнитивного, эмоци< странно полагать, что устойчивое воспроизведение чего бы то ни онально<психологического или какого<либо социально<ограничи< было в культуре безотносительно к его рецептивной целесообраз< тельного) порядка40. Так, одной из дискурсивных особенностей ности в рамках той или иной «целевой группы». советской культуры я склонен считать всепронизывающий дидак< В динамике социального общения и литература и фольклор тизм, обнаруживающий себя на разных уровнях самоописания выступают в функции символического регулятора социальных и советского общества. Сложившаяся традиция «литературоцентри< культурных практик, закрепляя за определенными текстами и жан< стского» описания культур эпохи модерна заведомо подразумева< рами как определенную аудиторию, так и, главное, опознаваемые ет в данном случае представление о преимущественной «литера< и прогнозируемые формы социальной коммуникации46. Подобная турности» советской культуры и, соответственно, необходимости коммуникация служит опытом социализации субъекта, т.е. опытом исследовательского акцента на произведениях советской литера< «превращения индивида в члена данной культурно<исторической туры. Но насколько самодостаточна советская, да и всякая любая общности путем присвоения им культуры общества», а в узком «литературность»? Вправе ли исследователь считаться при этом смысле — опытом овладения социальным поведением47. Изучение 14 Константин А. Богданов. Vox populi Предисловие, или Что фольклорного в советской культуре 15 такого опыта с опорой на изучение «потребителей» текстов, читав< сказать, что фольклор — это понятие, которое используется для шихся и слушавшихся в советской культуре, существенно ослож< указания на коллективную («народную») экспликацию тех или няет расхожие представления о монологической простоте той же иных традиций50. Дискуссии о формах и способах такой эксплика< советской литературы, так как обнаруживает за ее дидактической ции и определяют собственно теоретическую основу фольклори< предсказуемостью не «приукрашивание» и/или «искажение» соци< стики как науки. альной действительности, а ритуализованные маркеры групповой Убеждение в традиционности фольклора, обнаруживающего идентичности. О. Давыдов, публицистически сформулировавший свое существование до и/или вне литературы, теоретически пред< в свое время тезис о соцреализме как о своего рода дискурсивном располагает к тому, чтобы видеть в нем не только источник самой устройстве, призванном отрабатывать «совковую программу», выс< литературы, но и ее инфраструктуру: литература как бы «сгущает» казал в данном случае, как мне представляется, плодотворную и по в себе ингредиенты, растворенные в фольклоре. Но ситуация ус< сей день недостаточно востребованную идею, подразумевающую ложняется, если мы задаемся вопросом о том, на каком основании изучение литературной поэтики и риторики в терминах социаль< мы выделяем в таком «аморфном» фольклоре те или иные фольк< ной технологии и коммуникативного взаимоопознания48. лорные жанры. Жанровые классификации в фольклористике от< Обстоятельства, предопределившие интерес советской культу< носительны уже потому, что большинство терминов, которые в ней ры к фольклору, в существенной степени могут быть объяснены используются, изобретены (как, собственно, и сам термин «фоль< коллективизирующей эффективностью самой фольклорной тради< клор») не носителями и творцами фольклора, а литераторами и ции, «подсказывающей» обществу дискурсивные приметы культур< учеными. «Былины» и «новины», «сказки» и «сказы», «легенды» и ной, национальной и групповой идентичности. Представление о «исторические песни» — все это термины, появление которых свя< «фольклоре» по определению строится на основе представления о зано с идеологическим и эстетическим контекстом фольклористи< том или ином коллективе — «народе» (folk), наделенном неким ческой науки. При необходимости учитывать это обстоятельство общим для него знанием (lore). Объем понятия «народ» при этом изучение фольклора чревато парадоксом, который хорошо демон< может существенно разниться — примеры тому легко отыскивают< стрирует книга Джэка Зайпса «Снимая заклятие» («Breaking the ся и в истории отечественной фольклористики, некогда хрестома< Magic Spell»): связывая распространение понятий «волшебная тийно определявшей дореволюционный русский фольклор как сказка» (conte de fée, fairy tale) и «народная сказка» (Volksmärchen) творчество «всех слоев населения, кроме господствующего», а пос< с идеями Просвещения и литературой романтизма, исследователь лереволюционный — как «народное достояние в полном смысле по умолчанию остается верен терминологической иерархии, в ко< этого слова»49. Но сколь бы произвольными ни были рассуждения торой не только сказки, но и вся литературная культура возводят< о том, кого включает подразумеваемый фольклором «народ» и из ся к некоему исходному для них повествовательному фольклору чего состоит соотносимое с ним «знание», востребованность всех (folk tales)51. этих понятий остается функционально взаимосвязанной: «фольк< Риск таких противоречий в рассуждениях о фольклоре, по< лор» призван указывать на некую коллективность, заслуживающую видимому, неизбежен, поскольку понятие жанра в фольклористи< идеологической (само)репрезентации. ке обусловлено не только «объективным» существованием фольк< Возникновение и развитие фольклористической науки выра< лора, но также его идеологической, научной, общественной и иной жает задачи такой репрезентации различным образом. В одних востребованностью в значении данного жанра. Каков в этих случаях случаях акцент делается на пафосе цивилизаторских усилий, в дру< зазор между «объективностью» фольклорного содержания и его гих — на политике внешней и внутренней колонизации, в треть< идеологическим ангажементом — один из наиболее сложных воп< их — на риторике социокультурного самоопознания и т.д. Пред< росов фольклористики. В конце 1960<х Ричард Дорсон объединил ставление о предмете фольклористики при этом также варьирует. очевидно инспирированные, претендующие считаться фольклор< В разное время и в разных научных контекстах «фольклором» на< ными тексты удачным названием «фальшлор» (fake lore), предос< зывались вещи и явления, «собирательным» критерием которых терегая фольклористов от некритического отношения к «фольк< (помимо расплывчатых понятий «народ» и «знание») эффективно лорным» подделкам52. Не приходится спорить с тем, что тексты служило лишь понятие «традиция». Вслед за Альбертом Мариню, «фальшлора», о которых писал Дорсон, искажают предшествую(cid:29) писавшим некогда о том, что традиции составляют область фоль< щую фольклорную традицию, но в функциональном отношении клора, хотя и не все традиции являются фольклорными, можно они подразумевают, а часто и воспроизводят закономерности са< 16 Константин А. Богданов. Vox populi Предисловие, или Что фольклорного в советской культуре 17 мой этой традиции53. Использование «фальшлора» в непосред< дится исключительно к идеологическому «заказу» (как это, напри< ственно пропагандистских целях оказывается таким образом хотя мер, сделано в известной книжке Франка Миллера с характерным и внешним, но вполне закономерным следствием фольклорной названием «Фольклор для Сталина»), ошибочно хотя бы потому, прагматики. что наделяет такой заказ эффективностью, соизмеримой с дина< В истории отечественной культуры идеологически ангажиро< микой культурного процесса58. Между тем существование «фальш< ванные (псевдо) фольклорные тексты, комментирующие злобод< лора» труднопредставимо вне аудитории, демонстрирующей свое невные политические события, появлялись и до советской власти — согласие на его потребление. например, известная в нескольких вариантах песня на кончину Былинообразные «новины» о советских полководцах, песни и Александра II54. Но в 1930—1950<е годы производство подобных тек< «сказы» о Ленине и Сталине, пословицы и поговорки на темы кол< стов (а также кустарных артефактов — вроде «палехских» шкатулок хозной жизни строились на формальном инвентаре традиционного с сюжетами на темы революции, Гражданской войны и колхозной фольклора, на использовании приемов гиперболичности, паралле< жизни)55 становится едва ли не плановым. лизма, звукового повтора, метафорики, антитетичности и т.д. Те< матические «подсказки», позволяющие сегодня причислять такие тексты к идеологически ангажированным, не являются достаточ< ным признаком их «псевдофольклорности» — в этом случае при< шлось бы думать, что «монархолюбивые» тексты дореволюционно< го фольклора также являются неаутентичными. Но самое главное состоит даже не в этом, а в «добавочной действительности» самой Научное приложение. Вып. LXХVIII советской культуры, обнаруживающей и помимо фольклора дос< таточно свидетельств ее социальной востребованности и суггестив< ной эффективности59. В социально(cid:29)психологическом отношении советский «фальшлор», с этой точки зрения, мало чем отличается от «настоящего» фольклора: более того, чем шире «целевая груп< па» такого «фальшлора», тем он «фольклорнее» и «аутентичнее»60. Верно и обратное: традиционные фольклорные тексты получают статус неподлинных по мере того, как они теряют свою реальную или воображаемую аудиторию. Идеологическая роль, отводящаяся в подобных случаях фоль< клору, может быть выражена старинной демагогической метафо< рой, вынесенной в качестве заглавия к настоящей книжке: «Vox populi» — «глас народа»61. Это — медиум, через который реализу< НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ ется «правда» народа и «правда» воплощающей его власти. Назва< ние главной газеты Советского Союза в данном случае показатель< но связано с давней демагогической традицией апеллировать к «На страже СССР». П.Д. Баженов. Палех. 1934 народу как носителю истины. В интеллектуальной истории России указанная традиция имеет прямое отношение к истории фолькло< Преимущественно именно такие тексты, призванные выра< ристики. Уже Александр Радищев призывал «законотворчески» жать собою «настроения и чаяния всего советского народа», и вслушиваться в народные песни, дабы «на музыкальном располо< представляли собою традицию нового, «советского фольклора»56. жении народного уха» «учреждать бразды правления». Автор пер< Сегодня во многих случаях нам известны как «заказчики», так и вого опыта кодификации российского права (1811 года) Захарий «изготовители» текстов советского «фальшлора»57, но в гораздо Горюшкин усматривал основы законотворчества в пословицах и меньшей степени прояснено восприятие этих текстов той аудито< поговорках, поcкольку они позволяют судить о том, «что весь на< рией, на которую они были рассчитаны. Представление о том, что род мыслит или почитает за необходимое к деянию»62. Фолькло< значение (псевдо)фольклорных текстов советского времени сво< ристика второй половины XIX века подпитывалась схожими убеж< 18 Константин А. Богданов. Vox populi Предисловие, или Что фольклорного в советской культуре 19 дениями — верой в подспудную мудрость, прозреваемую за складом умана о двух культурных слоях, составляющих в своей совокупно< народной словесности. Н.А. Некрасов, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Тол< сти национальную культуру — культуру цивилизаторской элиты и стой, Г.И. Успенский, В.Г. Короленко в той или иной степени раз< культуру низших слоев общества, с характерным для нее смешени< деляли ту же веру, превратив тезис об интуитивно понимаемой на< ем примитивно<всеобщих (primitive Gemeinschaftskultur) и «сни< родом «правде» в один из наиболее навязчивых мотивов русской женных» культурных ценностей (gesunkenes Kulturgut)71. литературы и русской философии63. В этом пункте советская идео< Еще одна проблема, затрудняющая различение «фальшлора» и логическая культура, при всем своем декларативном атеизме и осуж< гипотетически «настоящего» советского фольклора, заключается в дении дореволюционного народничества64, унаследовала традицию, известной однородности фольклорного пространства как таково< в которой «правдоискательство», «богоискательство» и «народ<бо< го, сложности его социальной и субкультурной стратификации. На гоносец» воспринимались как понятия единого смыслового регис< волне постсоветских, «перестроечных» настроений многим иссле< тра. Советский литературный канон создается с опорой на ту же веру дователям казалось естественным, что «настоящим» фольклором (пусть и в ее атеистическом преломлении) и основывается на тех же советского периода следует считать тексты если не прямо антисо< претензиях ее монологически властного представительства65. ветского, то во всяком случае не просоветского содержания. Между Советская пропаганда декларировала понятийное тождество тем даже поверхностный анализ источников соответствующих пуб< «голоса власти» и «голоса народа» последовательно и репрессив< ликаций (прежде всего — анекдотов и частушек) показывает их но66. Новообретенные фольклорные аксиомы учили тому же: «Где авторское, идеологически тенденциозное и «не аутентично фольк< народ — там и правда», «Партия— мать родная: и правду скажет, лорное» происхождение72. Издания советского времени, анонси< и к счастью путь укажет», «То, что народ думает, партия говорит», ровавшие «советский фольклор» как материал для суждений «о «Партия— мудрость народа» и т.д. и т.п.67 Партийные рекоменда< советском патриотизме, о взглядах наших людей на труд, обще< ции, обязывавшие, например, создателей фильма «Джамбул» «уси< ство, мораль и религию», отражение «советской действитель< лить показ организаторской и руководящей роли большевистской ности, общественной и семейной жизни»73 в этих случаях не партии», «ярче показать влияние и роль партии на творчество камуфлируют, но именно дополняют сложную картину «фоль< Джамбула» и вместе с тем «больше дать в сценарии мудрых народ< клоризации» советской культуры74. ных изречений»68, вполне показательны. Более реалистичной в этой ситуации мне представляется такая Пропагандистское использование фольклора как источника фокусировка исследовательского внимания, при которой (а) за< общенародных этических аксиом, культурных ценностей и наци< ведомо сфальсифицированные, (b) гипотетически «фольклорные» ональных идеалов, оправдывающее их властную легитимацию, мо< и (c) литературно «фольклоризованные» тексты cоветской культу< жет считаться типологически общим для национально<экспанси< ры рассматриваются в ряду (само)репрезентативных практик со< онистских и тоталитарных идеологий. Однако различия в этих ветской культуры75. На каких риторических, социально<психоло< случаях не менее интересны, чем сходства — достаточно заметные, гических и институциональных основаниях в советской культуре например, при сравнении текстов нацистского и советского уживались соцреализм, эпос (и квазиэпос), сказка (и «советская «фальшлора», разнящихся не только по содержательным, но и фор< сказочность»), пафос пролетарской бдительности и популярность мальным критериям: стилистическим, жанровым, медиальным и т.д. колыбельных песен, дидактика рациональности и едва ли не ма< Разнятся они и по своему «коэффициенту присутствия» в пропа< гическая вера в «заговорную силу» слова? В методологическом ганде, массовой культуре и институциональной науке69. Рассужде< отношении интерес к «очевидному» и коллективно «доступному» ния фольклористов 1930—1940<х годов, дружно рапортовавших о остается при этом даже более плодотворным, чем исследователь< расцвете советского фольклора, оказываются при этом важными ское внимание к латентным сторонам социальной действительно< хотя бы в том отношении, в каком они диктуются представлени< сти — хотя бы потому, что «общие места» и «прецедентные тексты» ем о фольклорной традиции как о традиции, которая не только массовой культуры лучше соотносятся с традиционным представ< меняется вместе с обществом, но и меняет само общество70. Ини< лением о «коллективной» и «внеавторской» природе фольклора, циируя и редактируя тексты, которым надлежало считаться «фольк< чем «конспирологическая» вера в непроявленные источники со< лорными», именно советские фольклористы стали в конечном сче< ветской социальности. те авторами эксперимента, масштабно продемонстрировавшего Старый вопрос о том, что считать фольклором в обществах со социальную реализуемость охаиваемой ими же теории Ганса На< смешанным характером информационных и коммуникативных